МАРИНА ТЕРЕЗА ДЖАВЕРИ
МАРИНА ТЕРЕЗА ДЖАВЕРИ (MARINA TERESA GIAVERI) родилась в 1944 году в Ниббиано, Пьяченца. Преподаватель сравнительной литературы в Туринском университете, переводчик. Учебной и научной деятельностью занималась в ряде итальянских и зарубежных университетов (Милан, Пиза, Мессина, Неаполь, Париж, Ницца, Дельфт), а также в учебных международных центрах (Institut des textes et des manuscrits, Париж). Вице-президент «Центра публикаций и изучения текстов» и Ассоциации изучения теории и сравнительной истории литературы. Длительное время занималась вопросами текстового генезиса (ее работа опубликована в томе «Мультилингвизм и генезис текста», М., ИМЛИ РАН, 2010). В числе последних работ особенно выделяются переводы на итальянский Колетт. Входит в Правление итальянского Пен-клуба.
КОТ, КОТОРОГО НЕТ
Я живу на одной голландской картине.
Нет, вы не можете меня увидеть. Открывающаяся дверь,
откинутый занавес увлекают ваш взгляд в комнату, украшен-
ную картинами, обитую тисненой кожей, к девушке в желтом
платье и служанке, что вошла с письмом. Вы включаетесь в их
немой диалог, замираете в обволакивающем их свете, по-
том отступаете в темноту прихожей, скользя по черно-белым
плиткам пола с разбросанными вещами. Корзина для белья,
метла, домашние туфли… Кота нет.
Не ищите его у двери — неусыпного, черно-белого, как
плитки пола, круглого, как метла и корзина, элегантного, как
подпись, запечатленная посередине полотна: VMeer.
И все же я есть. Вначале намеченный на первом плане, за-
тем смещенный так, что лишь моя круглая голова с острыми
ушами виднелась из-за створки двери, и, наконец, уничтожен-
ный безжалостной кистью. Теперь, безмолвный и незримый,
я пребываю под черными и белыми ромбами пола как тайный
фамильный герб, скрытый от ваших глаз. Своим отсутствием
я изменяю сцену.
Вы утверждаете, что кот не видит цветов, не слышит запа-
хов; вы утверждаете, что он помнит лишь недавнее прошлое
и предчувствует лишь ближайшее будущее.
Но я различаю желтый цвет, окутывающий девушку, и си-
ний и коричневый, одевающие служанку, и яркую белизну
их сорочек: длина световой волны ранит меня неведомым
вам образом, более сложным, чем тот, что доступен глазу, по-
скольку внутри меня всякому цвету соответствуют определен-
ный звук и тепло, к которым ваше тело нечувствительно. Из
коричневых и белых тонов окружения, из синих и желтых от-
тенков одежд выстраивается дрожащий, горячечный, застыв-
ший в шатком равновесии мир. Он созвучен мне. Я впитываю
его в тихом сосредоточении.
Вы все знаете, как меня обращает в бегство запах лихора-
дочной испарины, как меня притягивают свежевыстиранные
ткани, мягкие женские колени, тепло гладкой и прочной по-
верхности — согретого солнцем мрамора, кожаного крес-
ла у камина. Я устраиваюсь там, где нет тревог и страданий,
вытянувшись в линию или свернувшись клубком, существуя
в совершенном настоящем.
Наше с вами представление о времени различно, как раз-
личны пути наших ощущений, понятия позора или гордости.
Дождь, приближение которого вы научились определять по
моим повадкам, увлажняет мне шерсть за ушами, когда для
вас облака еще далеки. Землетрясение, которое разразит-
ся ночью, гонит меня из дома накануне утром, как и смерть,
когда я предчувствую ее приближение в глубине сада. Для вас
время — текущая вода, катящееся колесо; для меня — шах-
матный пол, выложенный плиткой, на котором можно зата-
иться, который пересекают прыжками, побуждаемые стра-
стью или страхом.
Вермеер поставил меня стражем комнаты — высокомер-
ным, в двуцветной ливрее. Я вводил в эту комнату взгляды
посетителей, пояснял смысл картины. Неусыпная тревога,
трепещущая в глубине моего пушистого тела, делала по-
нятными для меня приветливый дом, тайный аромат тел
и вещей, сокровенность застывших жестов. Берегитесь! —
говорил я зрителям, — мгновение, при котором вы присут-
ствуете, совершенно. Мгновение, когда рука девушки при-
нимает любовное послание и ее лицо, подобное светлой
жемчужине, обращается к улыбающейся служанке; мгнове-
ние, когда умолкли голос и мандолина, но еще не заговори-
ло письмо; мгновение на краю бесчисленных бедствий.
Берегитесь! — говорил я неподвижным фигурам на карти-
не, — в безмятежности настоящего нужно предвидеть гряду-
щее нападение и бегство. Учитесь у меня избегать замкнутых
пространств комнат, настойчиво ищите выход. Я — не застыв-
ший у двери верный страж места, я — беспокойный хранитель
выхода.
Берегись! — говорил я самому себе. Ты знаешь, что дове-
рие не дается раз и навсегда, а завоевывается вновь и вновь.
Завтра принесшая весть служанка-сообщница разгласит лю-
бовную связь, уступая страху или подкупу. Завтра пославший
ее благородный кавалер, охваченный страстью, превратится
в пресыщенного любовника или в преследующего врага. Не
доверяйся ласкающей руке, которая всякий миг может причи-
нить тебе боль, руке, которая создаст тебя и через мгновение
уничтожит.
Пришло любовное послание, но оно не от меня.
Исчезнувший с завершенного полотна, я более не пытаюсь
складывать знаки в умудрено-скептический текст: я не охра-
няю молодую женщину со светлым как жемчужина лицом.
Вот она поднимает на служанку воловьи очи с выражением
неисправимой наивности, безрассудно готовая верить обеща-
ниям… Не она будет вести эту игру, изобретать наслаждение,
жестокость, любовь. Она не познает лицедейства, заставляю-
щего меня в слишком тихие вечера взлетать на стены в пого-
не за воображаемыми врагами, не испытает всепоглощающей
страсти, которая исторгает у меня вопли в ночных схватках
на крышах и понуждает набрасываться, взъерошившись, на
теплые податливые тела. Слова письма — хрупкие формулы,
придуманные людьми, — разбудят в ней желание; воля кого-
то другого, его ритм и тяжесть его тела вызовут в ней ответ-
ные движения, разведут колени под жестким шелком, заста-
вят вздыматься грудь, стесненную корсажем с оторочкой из
горностая. История, зарождающаяся на этой картине, могла
бы стать основательной, как мой разумный эгоизм, или су-
масшедшей, как пыл, охватывающей меня по весне, но будет
глупой, как это женское лицо, на котором борются любопыт-
ство и осторожность.
Далеко отсюда в трактире некто, уже повелевающий здесь
своими тайными словами, — красивый, усатый и бесстраш-
ный, как я, одетый в красный бархат, в берет с перьями, —
пьет и смеется, бьется об заклад и строит планы. Еще не от-
лита пуля, которая пронзит его на отмели кораллового рифа
в час короткого багрового заката. Его ждут тайные свидания
и песни, поединки и ритуалы дружбы, нищета будней и вос-
кресные молитвы. Его ждет душная офицерская каюта, а по-
том зеленый запах моря и смешанные ароматы неведомых
земель — камфарных деревьев, лепестков плюмерии, длин-
ных мягких плодов, чернеющих под лучами солнца. Его ждут
неизведанные блюда и тела, прекрасные формы и постыдные
болезни, марши сомкнутым строем в тяжелом плаще в пыли
под теплым дождем.
Сейчас он строит планы на завтра и еще свободно говорит
о далеком грядущем, лишь смутно предчувствуемом. Он ждет
ответа на письмо. В нем — радостное возбуждение того, кто
послал отряд в разведку и напряженно всматривается в гори-
зонт, скрытый деревьями, равно готовый к осторожному от-
ступлению или к крику атаки. Неопределенность обостряет
наслаждение влюбленного, самонадеянная стратегия которо-
го — красивый офицер с черными усами уверен в этом — не
может не привести к победе.
Ожидание сладостно для охотника. Всякое затруднение от-
тягивает предвкушаемый триумф, испытывает на прочность
терпение и жажду свободы, борющиеся в истинном хищни-
ке. Ежеминутно он должен выбирать: остаться или отступить,
возжелать или пренебречь. Ежеминутно он должен менять
тактику, доказывая свое превосходство и утверждая свое пра-
во. Это известно всякому коту.
Подобно лапе, разжимающейся, чтобы отпустить судорож-
но бьющегося воробья, и вновь лишающей его надежды, влю-
бленный, не сознавая своей жестокости, мысленно торопит
или отдаляет момент согласия. Длительность преследования,
смакование добычи…
Сколько писем нужно молодой женщине и ее служанке?
Полузакрытым глазам представляется нежный ласкающий
май. В зале, украшенном картинами и обитом тисненой ко-
жей, в прямых чистых коридорах, в тесных комнатах верхнего
этажа часы отмечаются приходом писем.
Дайте мне слов, еще, еще, — просит девушка. Она станет
сравнивать их с теми, что найдет в книгах, и будет повторять
до тех пор, пока не поверит в них. Слова уведут ее безмолвное
тело за порог к написавшим их нетерпеливым, ласкающим
рукам.
Потом будет тишина. И короткие и долгие стоны, похожие
на мои.
И вновь слова — едва слышные, повторяемые ею. И вопро-
сы, обступающие, как тени, тревожащие прозрачные, лишен-
ные мысли глаза.
Я знаю, что нельзя долго жить ожиданием. Господин соб-
ственного времени, ты должен управлять им, ставя цель за
целью, удовлетворяя желание за желанием. И если желание
неисполнимо, лучше отказаться от него, забыться сном или
дремой, а потом начать все сначала. Выбор всегда должен
оставаться за тобой: тогда в любое мгновение ты сможешь
предаваться наслаждениям, ведя им строгий учет, или менять
предмет страсти.
Но девушка будет жить ожиданием. Она — раба времени,
которым управляет некто, присылающий пространные пись-
ма, перемежающий ласки со словами, ласкающий в молча-
нии. Рассудку она противопоставит терпение, непостоянству
чувства — жалобы и настойчивость. Впереди долгие часы над
звучащей страданием мандолиной, у окна, притягивающего
ее взгляд, рядом с бесполезной служанкой.
Отсутствующий на картине, я смотрю вдаль, за дверь, по-
верх аккуратного как шахматная доска города, от которого
отплывает флот под победными флагами. Свистки, хлопаю-
щие паруса, носовые платки и плачущие женщины, которых
утешают мужчины в черных куртках, дробят холодный золо-
той свет новой весны. Меня охватывает дрожь.
Потом мои веки подобно лунным серпам смыкаются в ко-
ротком забытьи. Я отвожу глаза от порта, скользя взглядом
по стенам и садам, по домам и церквям, вплоть до канала, ко-
торому девушка вручит плод своего чрева, благословленный
любовью.
Перевод Юлии Ивановой