АНТОНИО НЬОЛИ
АНТОНИО НЬОЛИ (ANTONIO GNOLI) родился в 1957 году в Риме. Журналист, пишет на культурные темы для газеты La Repubblica. Издал произведения «Близкие титаны. Беседы с Эрнстом Юнгером» ((I prossimi titani Conversazioni con Ernst Jünger, Adelphi, 1997), совместно с Франко Вольпи, «Ностальгия пространства» (La nostalgia dello spazio, Bompiani, 2000), совместно с Брюсом Чатвином, «Кому поклоняются насмешники. Беседы с Альбертом Хофманом» (Il dio degli acidi .Conversazioni con Albert Hofmann, Bompiani, 2003), совместно с Франко Вольпи. Подготовил к изданию книги Александра Кожве «Молчание тирании» (Il silenzio della tirannide, Adelphi, 2004), Карла Якоба Буркхардта «Утро в библиотеке» (Una mattina in libreria,2005), «Песня Сангвинетти. Безнравственные беседы с Эдоардо Сангвинетти (Sanguineti’s song. Conversazioni immorali, Feltrinelli, 2006), «Истина атеиста» (La luce dell’ateo,Bompiani, 2009), совместно с Джанфранко Феррони. Совместно с Франко Вольпи осуществил издание на итальянском языке Фердинанда Бордевийка, классика нидерландской литературы.
НАСЛЕДИЕ МОЛЧАНИЯ
Миллионы людей в мире страдают от афазии. Метеориты
сбившегося с пути языка, брошенные статистикой на произ-
вол судьбы. Обреченные превратиться в призраков. Те, кто
живет в вакууме, сражаясь с самой тяжелой патологией, ко-
торая угрожает нам всем. Потому что, хотя это нарушение
и не приводит к окончательной потере дара речи, оно заводит
язык в дебри, из которых мы пока не знаем, как выбраться.
Фразы сотнями жужжат у нас в голове, дезориентируя языко-
вую систему. Превращая ее в нечто оглушительное. Проти-
вясь силе убеждения, которой наделена риторика шума, боль-
ной афазией сражается. Склонность к борьбе проявляется уже
в детстве, когда масса упорядоченных фраз взрывается, слов-
но куча слов. По наблюдениям Романа Якобсона, в крайних
ситуациях больной афазией полностью утрачивает способ-
ность использовать и понимать слова. Это регрессия, ведущая
к молчанию.
Выход из режима коммуникации (или невхождение в него)
не обязательно приводит человека к дегенерации. Молчание
прерывает отношения там, где мы ожидаем, что речь продол-
жит движение вперед. Мы настолько зависимы от слова, что
теряемся при его внезапном отсутствии. И все же мы должны
быть благодарны философу Витгенштейну, который произнес
знаменитые слова: «О чем невозможно говорить, о том следу-
ет молчать». Это не значит довольствоваться молчанием. Это
значит признать за молчанием достоинство оружия, которое
используют в начатом и проигранном сражении против рас-
трачивания языка впустую.
***
Теперь, когда его больше нет, мне бы хотелось и дальше слу-
шать его — молчание. Теперь, когда расстояние между нами
невозможно преодолеть, мне бы хотелось, чтобы оно вновь
было рядом. В последний раз. Дарить ему внимание и никуда
не спешить. Как тогда, когда я следил, как оно чертит в небе
траектории немого полета. А потом, радуясь его движению,
смотрел, как оно медленно спускается и садится рядом со
мной. Я стал его юным другом, равнодушным к звукам жизни.
У него и так было все, поэтому оно глядело на меня и ни о чем
не просило. Оно сидело в кресле с большими подлокотниками,
словно сгущавшаяся к вечеру тень. Иногда закрывало глаза.
Молчание. И тогда я слышал, как внезапно опускается ночь.
Слышал его неподвижность. Слышал то, что призрак Маллар-
ме называл «бездной, в которой все вещи равны», смутное
равнодушие перед лицом смерти, являющееся первым усло-
вием для постижения жизни.
Признаюсь, я не ожидал, что, проведя со мной целый день,
когда мы вместе сидели и разглядывали облупленные ставни
окна, оно вдруг встанет со стула. И медленно, как порой дви-
жутся старики, исчезнет из моего поля зрения.
Я подумал о том, как много времени прошло со дня нашей
первой встречи.
Это произошло, когда отец раздраженно спросил, не пора
ли мне прекратить играть в молчанку. Одетый в нелепое паль-
то с широким воротником, из-за которого грудь у него каза-
лось надутой, отец с нетерпением ждал моего ответа. А я не
знал, что сказать. Не знал, что подумать. Может быть, только
то, что молчание, в котором он меня обвинял, играет мне на
руку. Оно — мое единственное спасение. Потайная комната,
где я решил спрятаться. Иногда я словно цеплялся за светлый
и прозрачный взгляд отца и пытался заговорить. Однако сло-
ва замирали у меня на макушке — на пороге мира, который
мне был незнаком и исследовать который мне не хотелось. Не
столько из страха, сколько из безрассудства.
Я давно позабыл отцовский голос. Не знаю, каким он был:
мрачным или веселым, пронзительным или гулким, спокой-
ным или взволнованным. Я заметил, что голос — первое, что
стирается из моей памяти, когда речь идет о тех, кого я не
любил глубоко. Я могу вспомнить и точно описать их лица.
А вспомнить их голос — нет. Словно молчание, живущее ря-
дом со мной, не может отделиться от остального молчания,
населяющего наш мир. Всякий раз, думая об отце, я понимаю,
что прошлое — это бесконечный список беззвучных языков,
которым никто уже не вернет прежнюю звонкую жизнь.
Я понимаю, что археология — единственная немая наука,
которую я люблю и защищаю, как защитил бы своего старого
пса от медведя или невидимого врага.
Порой голоса пытаются протоптать во мне тропку. Вначале
они создают неясное пространство. Я слышу, как они обора-
чиваются смутным гулом, доносящимся из соседней комнаты
шепотом, которые я гоню прочь из головы. Долгое время я по-
лагал, что в подобнее мгновения рождаются самые опасные
образы, самые необузданные фантазии. Я уверен, что именно
из-за этого молчание порой язвительно глядит на меня. Ему
меня явно жаль. Каждый раз исходившее от него ощущение аб-
солютного мгновенно зачеркивало голоса, шумы, искушения.
Ожидание готовило направленный внутрь легкий взрыв, после
которого перестают слышать уши.
***
Мне было хорошо в тишине. Помню, я где-то читал, что ли-
тература, достойная подобного названия, питается особого
рода молчанием, и что ради этого оно обязана пожертвовать
собой, как рыбы, что поднимаются против течения. Решив
предать огню свои сочинения, Кафка захотел, чтобы взрыв-
ное молчание охраняло то, что он написал. По сути, все его
романы — вариация на тему молчания. Мелкое ремесленное
производство, результат которого — одиночество. Более или
менее длинные паузы, в которые можно погрузить злой и не-
мой язык. Загадочная особенность его диалогов в том, что их
могли произнести в отсутствие внешних свидетелей в комна-
те со звукопроницаемыми стенами.
Я полагаю, что между героями его книг существуют не-
проясненные связи. И что самая поразительная из них имеет
отношение к допросу — крайней, подлой и злостной форме,
которую в век Кафки (а значит, и в наш) нередко принимает
диалог. В прошлом так говорили с еретиками, теперь с про-
ститутками и угнетенными: в настигающих жертву жестоких
вопросах слышно шипение религиозной нетерпимости.
Надо признать, что все это трагически предвидел еще Досто-
евский в притче о Великом инквизиторе. Престарелый, но не
дремлющий церковный деспот решает покончить с Христом.
Править миром вместо Него. Но прежде он желает узнать, поче-
му Тот вернулся на землю, почему не исполнил всех обещаний,
почему исказил истинную природу человека. И здесь сталки-
ваются подвергшееся порче слово и воцарившееся молчание.
Христос безмолвствует. Только так Он может остановить наси-
лие речи. Сцена заканчивается поцелуем. Таинственным поце-
луем, который приводит инквизитора в волнение и растерян-
ность. Жест занял место слова. Он оказался богаче слова с его
безграничным убожеством. Своим поцелуем и подготовившим
его молчанием Христос открыл деспоту не тайну любви, а прав-
ду о смерти. Словно молчание, которое Он воплощал, ненадол-
го присело рядом с этим решительным человеком и принялось
с иронией за ним наблюдать. А потом лишило его всякой вла-
сти. Совершило недоступный взору жест, требующий от того,
к кому он обращен, полного неосознанного повиновения. Не-
что, что защитило инквизитора от шума его языка и от силы
ошибки. Однако в конечном счете это не помогло. Как бы ни
было велико молчание, шум ему никогда не перекрыть.
Безжалостно наступает день. На улицах грохочут металлом
люди. Громкоговорители взывают к внимательным слушате-
лям, играя сбор голосам. Обычный день легко спутать с три-
умфальными акустическими упражнениями. Мне кажется,
что молчание, похожее на далекую боль, постепенно сводится
к болезненной судороге. Подозреваю, что все усилия вооб-
разить его тщетны. Тщетна его жизнь. Тщетна его невиди-
мая поступь. Я вновь слышу мириады голосов, подрывающих
его близость истине. Я знаю, что у меня больше нет оружия.
Знаю: что бы я ни сделал, меня это не защитит. Моей негром-
кой речи больше нечего сказать.
Перевод Анны Ямпольской